На заре я обнаружил, что все-таки могу идти дальше, хоть и немного прихрамывая. Я твердо решил использовать все «оказии» с грузовиками и сострадательными автомобилями. Для меня это был единственный способ добраться до Орлеана в этот же день, преодолев более 50 километров.
Солнце еще не поднялось, когда я покинул ферму Моннервиль. Несколько раз мне приходилось останавливаться, чтобы отдохнули ноги. Сидя под стогом сена, на обочине, я слышал, как разговаривают два хорошо экипированных бельгийца, вместе с которыми я прошел последний отрезок пути. Один из них заметил, что на дороге меньше народу, второй ответил грустно: «Что ты хочешь? Это закон устранения слабых. - Но ты помнишь эту несчастную старуху вчера, которая упала на дорогу? Я не могу этого забыть… - Замолчи, это бесполезно». Несколькими шагами далее, семейство, сидевшее вокруг огня, жадно спрашивало меня о последних новостях: «Немцы уже в Париже? Мы ничего не знаем. Вот уже четыре дня мы в дороге. Наш грузовик сломался, и мы остались в поле».
«Оказию» не так легко было встретить. Наконец, через несколько километров после Анжервиля, один грузовик остановился передо мной. Старый рабочий протянул мне руку, и я вместе со своими вещами поднялся и сел совсем высоко, на сумки. Грузовик ехал быстро, и я с радостью смотрел на удаляющиеся километровые отсечки. В Артеней мы остановились, чтобы подвезти пожилую женщину с ребенком. Мать малыша осталась в Париже, и она увезла ребенка с собой, желая усыновить его и работать, чтобы его вырастить. «Что вы хотите? Нужно быть человечными, мы ведь не звери». Буржуазное семейство - две дамы, две девушки и мальчик - обменивались мнениями, что я слушал с большим удовольствием. Они говорили, что Франция, желая противостоять врагу, должна отступить к Пиренеям, но при этом отстаивать каждый клочок земли: Луару, Гаронну, Адур. Это слова Анри де Керилли, я читал их две недели назад в Париже.
А что если нам не хватит пространства, чтобы продолжить эту великую битву? Впервые сомнение пронзило мне сердце. Французская земля, ее протяженность во времени и пространстве ограниченна, не бесконечна. Существует ли иная точка опоры, другая земля, неизменная и устойчивая на века, пространство, куда не мог бы проникнуть враг? Не сказано ли: «Не бойтесь врагов, могущих погубить ваше тело, но бойтесь тех, кто вместе с телом, может погубить и вашу душу»? Следовательно, нет иного места, свободного от вражеского вторжения и иного жизненного пространства, бесконечно наполненного богатством и силой, кроме того, что мы находим в Боге. И, значит, наша битва переместится в иную землю, станет беспредельной в новых силах, забытых втечении веков, но всегда присутствующих в нашей духовной глубине. И это уже будет не война боевой техники, которую мы проиграли, и не человеческая война, которую мы еще ведем, но можем проиграть (потому что человек, будучи даже героем, все равно остается в пределах своих естественных сил); это будет уже внутренняя битва, где Бог борется с нами - спасительный и очищающий бой против нас самих.
И какой бой может быть выше этого? MeinKampfГитлера навсегда останется детским лепетом перед лицом вечной битвы Евангелия. Nubiculumest, transibit, «это лишь облако, и оно рассеется» - сказал один из отцов Церкви первых веков. И сколько уже их рассеялось… Франкское завоевание - не было ли оно германским нашествием? Но святая Женевьева, изгнав гуннов, спокойно позволила франкам вторгнуться в Галлию. Потому что святые идут дорогами Божьими, которые не совпадают с нашими, но которыми мы все-таки должны идти, если хотим восторжествовать со святыми. Века правления первых франкских королей, времена Меровингов, которые кажутся нам столь мрачными в изложении Григория Турского и Фредегера - истинная ночь - были временем великой духовной битвы, начатой святыми во имя души Франции. Духовное пространство - благодать - росло, проникало в историческое пространство, в материальное пространство страны и преображало его изнутри. Святой Реми низвел послушного, словно агнец, Хлодвига, в крещенские воды. Другие святые, яростные и превосходящие все человеческое, напоминающие пророков Израиля, заставляли трястись от страха хищных и жестоких королей. Рождалась новая Франция, та, что позже, в «Песни о Роланде», была названа «Франция, Святая».
Только найдем ли мы этот тайный клад, это сокровище нетварных сил? А, может быть, он уже навеки покоится в нашей исторической почве, покрытый новыми пластами, скрывающими его от наших глаз, наслаиваясь от века к веку - новыми преданиями духовной истории Франции? Способны ли французские христиане найти пути духовного возрождения, совершить всеобъемлющее преображение, которое заставило бы заново забить источник живой воды для иссушенной земли ее Церкви? Этот источник не иссяк; но он течет в глубине, являясь лишь глазам простых и смиренных. Христианский народ Франции признал божественную миссию Жанны Д’Арк, от которой отреклись прелаты и доктора Сорбонны. Лишь Бернадетте явилась Пресвятая Дева Лурдская, чтобы открыть источник утешения и возрождения. Двум детям из Ла Салет Прекрасная Дама, Та, которая плачет, поведала о гневе своего Сына, лежащем на землях Запада, об упадке христианской веры и о миссии «Апостолов последних времен», тех, чьими руками Святой Дух заново воздвигнет Церковь, возродившуюся в страданиях.
Лурд был раздавлен ужасающей базиликой; манерное и слащавое почитание окутало чудо - этот религиозный факт, скупой и чистый; догмат, абстрактный в своем юридическом аспекте, приписывающий особую привилегию Деве в счет будущих заслуг Ее Сына, исказил смысл простых слов, сказанных Богородицей пастушке в день Благовещения: «Я Непорочное Зачатие». Что же касается откровений Святой Девы в Ла Салет, необходимо было мужество такого Папы, как Лев XIII, чтобы все-таки их опубликовать, несмотря на жесткие возражения большей части клира. Но много ли среди нас тех, кто сегодня читал оригинальный текст откровений? Мы потерялись в мутном потоке сентиментальной и анемичной литературы, именуемой «литературой почитания», не имеющей ничего общего с религией, которой по природе чуждо все ложное. Сумеем ли мы очистить эти источники, проложить пути для новых источников, встать рядом с Апостолами последних дней?
Мы приближались к Орлеану. Наконец мы вышли к тихому городу, которого еще не коснулась лихорадка эвакуации. Здесь, по крайней мере, моя судьба будет определена… Но тут же мне пришлось изменить мнение. Столбы черного дыма от пожарищ поднимались над горизонтом. Орлеан только что бомбардировали. Колонна медленно продвигалась вперед. Несколько раз пришлось остановиться. За поворотом в овраге лежал, лицом к земле, труп мужчины. Еще одна жертва закона устранения слабых… Я вышел из грузовика около парка, недалеко от вокзала и, как обычно, направился в жандармерию. Но внезапно меня поразило название улицы: Сент-Эньян. Я развернулся и пошел прямо к собору, весь в смущении… Я и забыл, что Орлеан был городом этого великого епископа, который, подобно Святой Женевьеве в Париже, остановил гуннов у этих крепостных стен. Прежде всего, нужно было поклониться его мощам, поскольку именно он был истинным хозяином этого места. Но где их найти? Никто не мог мне подсказать, и, должно быть, мой вопрос казался смешным. Перепуганное население паковало свой багаж. Город эвакуировался. Витрины больших магазинов были разбиты взрывами, несколько домов еще горели. Я шел в самую середину развалин. Беженцы сидели на тротуарах, обезнадеженные, не имеющие больше сил продолжать свой путь. Около собора, под конным памятником Жанне Д’Арк, несколько солдат впрягали лошадей в фургоны. Першероны ржали, громко стуча своими подковами по могильным плитам. Я вошел один под высокие и светлые своды собора, где не было цветных витражей. Непривычный белый дневной свет заменял сумрак, мерцающий тысячей цветов. Мои шаги в пустом пространстве отдавались эхом. Внезапно меня поразил странный звук: это был хриплый, приглушенный голос. Я не был один. Высокий старик со сгорбленной спиной, одетый в черный сюртук, скроенный по моде конца прошлого века, размахивал длинными руками, угрожая и проклиная кого-то. Лицо у старика было утонченное и благородное - лицо провинциального дворянина, тип почтенного и благонамеренного, набожного человека. Я подошел ближе, чтобы увидеть объект его гнева. Старик обходил собор, останавливаясь перед скульптурами святых. Это к ним он обращал проклятия, крики, угрозы. «Ну что? Ну что? Вы не можете, вы не хотите нас спасти?» Я покидал собор потрясенным. Нужно было иметь поистине глубокую и искреннюю веру, истинную открытость души перед Богом и Его святыми, чтобы так разговаривать с ними. Нет, это был не сумасшедший. Это была великая христианская душа, охваченная горечью и отчаянием, кричащая о своей боли святым, неподвижным и безмолвным, проводникам по путям Бога, которыми нам столь мучительно следовать!
В Орлеане, как и в Бретини, как и в Этамп, жандармерия послала меня дальше. «Отправляйтесь своими средствами к Вьерзон и Бурж. Мы эвакуируемся». Я пошел на вокзал. Но поездов больше не было. Снова нужно было идти пешком. В ожидании я сел на газон, посреди запылившихся цветов, таких, какими они бывают в публичном месте, лицом к вокзалу. Совершая это преступление, это вторжение в законы и муниципальные порядки, я лишь следовал примеру остальных беженцев. Обедая, я болтал с несчастной женщиной, которая хотела попасть в Ренн. Она была охвачена паникой, которая усугублялась ее полным незнанием географии. Значит - убеждала она меня, немцы были уже в Лавале, раз их сегодня вечером ждали в Орлеане.
На большом мосту я еще раз оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на город, спасенный Жанной Д’Арк. Собор, дозорная башня, старые крыши купались в солнце. Луара - песчаная, медленная - текла или, скорее, стояла под мостом. Старый каменный мост дрожал под тяжестью военных обозов, орудий, разного рода машин, войсковых частей, беженцев, которые теснились плечом к плечу, двигаясь с трудом. Несколькими часами позже должны были взорвать мосты Луары. Через три километра мы пересекли Луару в Оливэ; снова мы были в чистом поле. С обеих сторон дороги были болотистые луга, иногда попадались пруды. Истинно солоньский пейзаж. Справа, рядом с дорогой - подлесок. Дальше лес, последний островок великих, полных дичью лесов, которые окутывали Орлеан на правом берегу Роны.
Здесь мы были в самом центре Франции, там, где встречаются старинный провинции Иль-де-Франс, Аквитания и Бургундия, в мистическом центре Галлии, где должно было находиться святилище друидов, «пупок» кельтов. Здесь каждый год имели место священные собрания, соборы старого кельтского закона, подтверждавшие религиозное единство независимых племен Галлии, задолго до того, как их политическое единство было установлено римлянами. Галлия всегда признавала высшую власть соборов; «галликанство» прежде христианства, галликанство, не подвергавшееся никакому сомнению со стороны Рима, вплоть до IX или даже до XI века; оставшаяся инстинктивно галликанской в известном смысле и до наших дней. Хелльский собор при Роберте Благочестивом, объявил: “placuitsanciriquidaPapaRomanocontrapartumdecretasuggeretur, cassumetirritumfieri”, оставляя за собором право судить декреты Папы, первого епископа христианской паствы, если эти декреты противоречили писаниям Отцов, Преданию Церкви. Объединяющее дело Клюнийцев, «ультрамонтанцев», столь полезное с многих точек зрения, тем не менее, не стерло всего богатства и разнообразия благочестия, присущего французской земле: блеск галликанских литургий, обычаи почитания, коренящиеся в первых веках христианства, предания и локальные культы. Это было новое римское завоевание на религиозной почве. Последнее завоевание латинизма - светское - имело место в гуманитарной области, в конце XVI века. Язык построился в соответствии с классическими моделями и обеднел, потеряв свой изначальный вкус. Возможно, Рабле был последним галлом во французской литературе, который умел сочетать любовь к классическим авторам (в особенности к греческим авторам) с верностью духу родной земли. Идея губительная, потому что абстрактная; миф, желающий сделать из Франции «романскую страну» постепенно завладевал умами. И этот миф о «романской культуре» имеет такую же ценность, что и миф о «чистой расе» германцев, созданный в Пруссии - стране, сформированной из смеси балтийских, славянских и финно-угорских народностей и незначительной прослойки тевтонских завоевателей. Разница лишь в том, что романский миф принимает гуманитарное, «филологическое» течение, тогда как миф о германизме предпочитает нынче научную, «психологическую» видимость? Сумеем ли мы наконец освободиться от этого абстрактного мифа о «единстве романского мира»? Научит ли нас чему-нибудь агрессия нашей «романской сестры», верной союзницы германцев?
Темное облако опускалось за нами со стороны Орлеана. Мы чеканили шаг. Но небо закрывалось, и начал капать дождь. Нужно было укрыться в подлеске, среди кустов. Шепотом я проклинал это непредвиденное и абсурдное обстоятельство, замедлявшее наш ход. Но почти тут же я должен был констатировать, что гроза, которая должна была вынудить меня покинуть дорогу, которой угрожали небесные воды, оказалась спасительной, провиденциальной случайностью. Два страшных взрыва обрушились совсем рядом, две бомбы упали в лес. В то же время глухое гудение самолета и близкое клацанье пулемета, заставило меня упасть на землю лицом вниз и инстинктивно накрыть голову сумкой: «как страус», подумал я, ошеломленный. Они прошли на бреющем полете, как буря, в нескольких метрах надо мной. Через две минуты я встал и собрался покинуть укрытие, но солдат мне крикнул: «Прячьтесь, они возвращаются. Они следят за нами». Самолеты пролетели над нами еще три или четыре раза, стреляя из пулеметов наугад. Зайцы, напуганные бомбами, выскакивали из леса. Потом животное, которое я сначала принял за помесь собаки и волка, большое, с длинными лапами и странным бело-серым цветом, с мощной и дикой мордой, опущенным хвостом: волк, просто волк. Бедный товарищ по несчастью, преследуемый той же опасностью…
Когда я наконец вышел на большак, бомбардировщики были далеко: они возвращались к Орлеану; послышался далекий жалобный стон сигнала тревоги. Там снова падали бомбы. Благодаря дождю, я думаю, никто не был поражен. По крайней мере, в этот раз я не увидел ни трупов, ни раненных в конвое. Но позже мой дорожный компаньон сказал, что видел юношу, скорчившегося под деревом около своего велосипеда с простреленным лбом. Другие, возможно, так и остались в кустах… Я надеялся добраться до Ла-Ферт-Сен-Обэн до наступления ночи. Значит, нужно было воспользоваться попуткой. Наконец, меня настиг военный грузовик. Я сел около нескольких молодых мужчин. Один из них, закрытый каской, пристально смотрел на меня с удивленным видом. Я вскрикнул от удивления: это был мой юный компаньон, с которым я покинул Париж два дня назад и которого оставил вчера утром в Бретини. Дорога иногда преподносит нам столько сюрпризов! Молодой человек рассказал мне, что вместе с другими младшими мобилизующимися сел на поезд в Этамп, куда прибыл одновременно со мной; поезд был обстрелян в дороге; из Этампа они шли пешком, потом их подобрал этот военный грузовик. Я с трудом узнавал этого мальчика, обычно скромного и неловкого. Каска, которую он нашел на дороге, придавала ему воинственный вид; он был веселым и непринужденным - настоящий путешественник, беззаботный скиталец, довольный своей судьбой. Вместе с товарищами он должен был представиться в избранном пункте военным властям. Грузовик двигался медленно. За несколько километров до Ла-Ферт-Сен-Обэн он остановился посреди полей. Кругом было черно, нужно было переждать ночь под открытым небом или, вернее, под дождем, который начал накрапывать. Я разложил мое одеяло на мокрой траве, положил под голову сумку и накрылся своим пальто. Повсюду вокруг текла вода. Где-то гудели немецкие самолеты: мы слышали, как они бросали свои «четки» на дороги, уже наполненные железом. Солдаты проснулись, взялись за ружья, а потом снова заснули, подумав о том, что враг далеко. Мы спали спокойно. Ко всему привыкаешь.