День обещал быть знойным. С самого утра тяжелый жар навис над Парижем, изнуренным и черным. На подступах к столице можно было увидеть непривычную картину. У самого въезда в Версаль в тени спали солдаты, выглядевшие мрачными и усталыми: рассеянные остатки отступающей армии. Они прибыли с фронта, который был где-то совсем близко, в предместьях Парижа. Но где? – этого не знал никто. Солдаты молчали, но глаза их одновременно выражали ярость и смирение. Уже со вчерашнего вечера не было слышно залпов канонады, и странная тишина давила, как свинец, увеличивая чувство неуверенности, неизвестности, слепого страха и отчаяния.
Мимо проезжали военные машины, время от времени танки сотрясали мостовые, артиллерийские части направлялись в неизвестном направлении. И горожане по-прежнему, как и вчера, двигались к южным воротам Парижа, кто на велосипедах, кто пешком, толкая машины с детьми, неся объемистый багаж, мало приспособленный для длительного и опасного путешествия. Понимали ли они, какие трудности ожидали их в пути? Я не знаю. Но в их глазах светилась отчаянная решительность, выразившаяся в словах одной из женщин: «Лучше сдохнуть на дороге, чем стать фрицем». Те, что остались, слонялись по улицам, потерянные и тревожные, не зная, где найти точку опоры и устойчивый кусок земли, хотя видимость стабильности среди крушения представлял собой еще живой Сите. Полицейские вместе с остальными уезжали на велосипедах; те же, кто остался на привычных постах, имели такой же грустный и потерянный вид, что и все население. «Мы знаем столько же, сколько и вы. Уезжайте, если можете, мы вынуждены остаться, чтобы следить за порядком».
Порядок… Я думал, что государство – это необходимое соглашение, принятое среди человеческих общностей, эта великая фикция, вошедшая в наше сознание настолько, что мы перестали отличать ее от себя, - перестало существовать. Но порядок, функция государства, продолжил жизнь в виде инерции, врожденной дисциплины, или, скорее, в качестве молчаливой солидарности французов, объединенных одной судьбой.
Существовала ли еще III республика в действительности, со своим правительством, чиновниками, судами и приставами, с гербовой бумагой и со всеми своими административными символами? Или, по истечении десяти веков, мы вдруг оказались возвращенными во времена норманнских нашествий, когда были стерты последние следы Каролингов; монархическое чувство терялось в сознании, уступая место другим инстинктам, другим связям, более конкретным, более личным – инстинкт товарищества, связи человека с человеком, составляющим основание феодального общества с его мужественными и значительными добродетелями?
Уезжать или остаться? Никто не знал ответа, и власти были немы или непоследовательны в своих распоряжениях, напоминающими скорее советы. Власти больше не существовало, ее не было с этого утра.
Я действовал в соответствии со своей совестью, решив уехать. Тремя днями ранее, вечером, по TSF была объявлена мобилизация еще не призванных. Они должны были покинуть предместья Парижа в течение 6 дней, начиная с четверга 13 июня, чтобы направиться в провинцию согласно указаниям караульных, выставленных на всех южных выездах из столицы. Мы с моим другом, Максимом Ковалевским, для начала попытались присоединиться к участвующим в обороне Парижа (поскольку мы предполагали, что город будут защищать). В рекрутском центре на улице Сен-Доминик, наша судьба определилась неожиданным образом: мой друг, русский эмигрант, не мог быть принят в иностранный легион по причине слабого здоровья; что касается меня, француза, подлежащего мобилизации, то я должен был ожидать приглашения, не имея возможности призваться досрочно, по собственному желанию. «Но я хочу принять участие в обороне Парижа». Лейтенант с горькой улыбкой пожал плечами: «Попытайтесь записаться в территориальную охрану, в жандармерии». Та же горькая улыбка и пожатие плечами… Оставалось уезжать, «отступать в провинцию». Мой друг, желавший следовать вместе со мной, не успел оформить пропуск для иностранцев и вынужден был остаться. Я же готовился к отъезду.
В 12.30 TSF до нас донес глухой и отдаленный голос Поля Рейно[1], объявивший о том, что враг у ворот Парижа и что взятие города – вопрос нескольких часов, и что лишь неожиданная помощь может спасти Францию. Нельзя терять ни минуты…
В 14 часов я вышел из метро у Орлеанских ворот. Меня сопровождал молодой человек 18 лет, сын моих соседей. Как и я, он «отступал в провинцию», чтобы присоединиться к Армии.Моя амуниция - с каждой стороны по вещмешку, рюкзак на спине, одеяло через плечо - была тяжелой, но хорошо сбалансированной. Нужно было взять много провизии, не обольщаясь по поводу возможностей подкрепления в дороге.
У Орлеанских ворот была плотная толпа. Не без трудностей мы нашли караульных, осажденных мобилизованными, протягивавшими свои бумаги. Никогда не забуду глубокой меланхолии в голосе когда-то бравого гвардейца: «Надо уезжать, ребята. Идите прямо в Бретини, представитесь на месте. Но следуйте быстрее: в эту минуту здесь могли бы быть фрицы».
Небо затянуло. Упали несколько капель дождя. Теперь идти было легче. Перед нами открывалась дорога на Орлеан, старинная римская дорога, видевшая столько армий в течение стольких веков, столько паломников, шедших к Сен-Жак-де-Компостель или дальше, столько монахов и клерков, рыцарей и жонглеров; дорога, проходящая через роскошные аббатства и замки-крепости, дорога, слышавшая гимны крестоносцев и распевные сказания, дорога, протоптанная бесконечными поколениями, образовавшими Францию, дорога королей и святых. Сегодня она была заполнена странным скопищем – печальным и решительным, диким и глубоко человечным. Друг другу помогали просто, без слов, чувствуя себя сближенными общей судьбой. Перегруженные машины каждые десять метров останавливались, перегораживая дорогу. Велосипедисты шли пешком, чтобы иметь возможность протиснуться среди движущихся масс. Солдаты расчищали проходы прямо посреди толпы; жандармы, почтальоны, железнодорожники уходили вместе с нами, забыв о своих полномочиях, ныне бесполезных, оказавшись внезапно, несмотря на свою униформу, такими же несчастными, как и те, что двигались впереди. Женщина толкала машину с двумя спящими детьми, открытыми как для палящего солнца, так и для дождя; две дороги разъединились в десяти километрах от Парижа и муж, нагруженный чемоданом, который он нес на плече, теперь впрягся, чтобы толкать машину дальше, не останавливаясь. Старая дама едва шла, сопровождаемая двумя мопсами. Инстинктивно чеканили шаг, поскольку все были одержимы одной мыслью: только бы не слишком поздно… Со страхом ожидали увидеть встречный поток на дороге. Доходили слухи, что немцы уже в Версале, в Фонтенбло, повсюду; что моторизованные колонны окружили Париж, что мы в мышеловке. Но оставалось лишь одно: идти, по-прежнему идти.
В Лонжюмо добрые люди дали нам попить, наполнили свежей водой наши бутыли и фляги. Это был единственный дар, который они могли предложить, он был также ценен, и также человечен, как «глоток холодной воды»из Евангелия. Съев прямо на дороге, под проливным дождем, пару печений, мы продолжили шествие, повернув направо, к Бретини. Здесь дорога была свободнее; можно было идти быстрее.Солнце садилось и небо снова было ясным и чистым. Мир полей, умытых дождем, запах сырой земли, отдаленный крик кукушки, составляли контраст с тем, что мы оставили позади, на большой дороге. Небольшие группы молодых людей, пеших и на велосипедах, направлялись вместе с нами в Бретини. Мы обсуждали, что нас могло ждать. Мы надеялись, что путешествие подойдет к концу, что отныне мы должны будем оставить гражданские привычки, чтобы надеть пилотки и каски; что завтра мы отправимся в лагеря и казармы где-нибудь во Франции.
Самолет пролетел над Бретини, развернувшись совсем низко над крышами. Французский самолет… В Бретини, на площади наши бумаги посмотрели. Мой компаньон должен был уехать на поезде на следующее утро вместе с другими молодыми людьми в неизвестном направлении. Что касалось меня, то как более старший, я получил назначение в Этамп, куда должен был прибыть сам. В ожидании отъезда я мог провести ночь на ферме, приспособленной для беженцев.
На ферме Шевро мы были встречены широкой физиономией сержанта, который предложил нам место на соломе в просторном сарае, рядом с остальными «мобилизующимися». Другая половина сарая была занята семьями. Каждый из нас получил по пачке папирос – первое приветствие от Армии. Завтра я стану наконец солдатом. У меня будет свое скромное, но зато определенное место, четко обрисованное, наравне с теми, кто тоже участвует в сопротивлении. У меня будет порядковый номер без имени – «неизвестный солдат», среди многих таких же. И я не буду больше выброшенным из общего дела, я не буду уже интеллектуалом на обочине большой дороги – инструментом хрупким и ранимым, вечно возвращающимся в себя в размышлениях, существом, в котором жизнь останавливается, чтобы предоставить место мысли. Я просто буду исполнять свой долг, без мысли и страха, сжав зубы, глядя прямо в глаза ужасающему факту, который невозможно осмыслить: немцы в Париже.
Бретини… Имя первого этапа моего путешествие меня слегка встревожило, прогнав сон. Имя, известное каждому школьнику – название договора, уступившего противнику треть французских территорий. Хотя Франция знала и более жестокие события Столетней войны. Слова старинной песни пришли мне на ум:
Друзья мои, и что осталось
Любезному наследнику престола?
Орлеан, Божанси,
Нотр-Дам-де-Клери,
Вандом, Вандом.
Но враг был «изгнан из Французского королевства». Чудо Жанны Д’Арк обрело реальность на границе человеческих упований, когда наступает предел человеческим возможностям полководцев, храбрых и умелых в военных делах, и советников, умудренных и ловких в политических вопросах. Чудо Жанны Д’Арк, явление Бога, становится видимым именно в такой предельности, когда все авторитеты прелатов и вся теология ученых становятся лишь бесполезными разговорами, бессильными оживить веру христианского народа – пустые слова, подобные безумным речам разумных друзей Иова.
С самого начала войны мы ежедневно слышали слова, легко произносимые, но имеющие тяжелые последствия – ведь именно слово судит и открывается судьбе. Нам говорили: «Мы победим, потому что мы самые сильные, потому что мы самые богатые; мы победим потому, что мы так хотим». Как если бы достоинства вооружения сами по себе могли принести победу. Как будто бы война – это только промышленное производство, дело капитала. Война боевой техники, война бесчеловечная и материалистичная. Да, судя по всему, эту войну мы проиграли. И следует набраться мужества, чтобы сказать об этом. Более того: Франция и не могла бы выиграть войну, представленную таким образом. Иначе это была бы уже не Франция, страна, человечная по преимуществу; иначе, выиграв эту войну боевой техники (как нам ее представляли), она, возможно, потеряла бы самое дорогое, чем обладала в самой своей глубине, она потеряла бы саму Францию – то, что отличает ее от всех других стран на земле – если бы она выиграла бы эту войну с нечеловеческим лицом… Повсюду, где мы противостояли врагу, это было человеческое мужество, французская храбрость, дававшая бой силам врага, превосходящим числом и мощью. Наперекор законам «войны боевой техники», защищали свою землю. Безусловно, мы проиграли войну техники, но война человеческая, война Франции не проиграна. Немцы в Париже, возможно, они будут на берегах Луары, Гаронны, повсюду. Но Франция еще не побеждена: человеческая война еще только начинается. Может быть, она будет длиться целый век, подобно великому периоду потрясений, времени рождения новой Франции, как мы теперь называем Столетнюю войну.
Но была и другая ересь – спиритуализм – искавший средства противопоставить себя войне боевой техники, вдохнув в нее искусственную душу. Это идеология «святой войны», «крестового похода». Она имело множество оттенков: борьба во имя демократии, во имя свободы и человеческого достоинства, во имя западной культуры и христианской цивилизации, наконец – во имя божественной справедливости. Я говорю «ересь» потому, что эти идеи, часто справедливые сами по себе, не были основаны на живом опыте, они не проистекали из глубокого и святого источника, который один мог бы преобразовать их в «идеи-силы». И эти слова звучали ложно, как все абстрактное. Они звучали ложно в особенности потому, что хотели представить в качестве абсолютных вторичные, относительные понятия и ценности. Даже христианская цивилизация, будучи цивилизацией, есть лишь результат, реализация, внешнее проявление реальности абсолютной – веры христианского народа. Не может быть святой войны за соборы, теологические суммы, требники. Это лишь одежды Церкви – одежды Христа, разделенные воинами у подножия Креста. Что же касается Церкви, источника этих вторичных благ, то она не нуждается в нашей материальной защите, в наших игрушечных мечах. Бесполезно заново воспроизводить наивный жест апостола Петра, отсекшего ухо рабу в Гефсиманском саду… Война не ведется во имя абсолютных ценностей: это главное заблуждение войн, именуемых «религиозными», первая причина их бесчеловечной жестокости. Тем более, не может быть войны во имя относительных ценностей, которые пытаются абсолютизировать, ради абстрактных понятий, которым придают религиозный характер. Противопоставим ли мы идолам «чистой расы» более человечные идолы права, свободы, гуманности – они не станут от этого в меньшей степени идолами, гипостазированными и абсолютизированными понятиями, и по-прежнему это будет война идолов, а не война людей… Человеческая война – единственная, которая может быть названа справедливой (если война вообще может быть названа справедливой) – это война во имя относительных ценностей, которые понимаются как относительные. Это война, в которой человек, будучи призванным к абсолютной цели, осознанно, без сомнений, посвящает себя относительным ценностям, зная, что они относительны: земля, Родина. И эта жертва приобретает абсолютный, неуничтожимый и вечный характер для человеческой личности. Божественная миссия Жанны Д’Арк имела своей целью относительную ценность: привести Дофина в Реймс, чтобы вернуть Франции короля. У нее не было вражды к англичанам, которых следовало «изгнать из Франции». И это важнейший признак войны человеческой, и в то же время присущее качество души Франции, наиболее совершенным образом которой явилась Жанна Д’Арк.
Говорили и о Справедливости, даже о божественной Справедливости, во имя которой мы должны были сражаться, чтобы восстановить справедливость (атрибут Бога), в сравнении с неправотой наших врагов. «Наша цель справедлива, и поэтому Бог пошлет нам победу». Так говорили прелаты, духовные водители народа… Справедливая цель часто побеждала в «суждениях Бога», в судебных поединках, разворачивающихся среди враждующих сторон. Но те стороны в конце концов отказывались от своей правды, от своих справедливых целей чтобы дать место одной божественной справедливости, которая бесповоротно являла себя в их ратных подвигах. И Церковь восстала против этой практики еще восемь столетий назад… Я слышал известного прелата, который в Нотр-Дам, перед тысячами верных говорил о справедливости нашей цели, молил Бога даровать нам победу во имя этой справедливой цели. И если довести его мысль до конца, то Бог оказывался обязанным спасти нас, поскольку Он справедлив, а мы защищаем справедливость. И невозможно было бы ни мыслить, ни действовать по-другому, не противореча себе и не отказываясь от Его неизменного атрибута – Справедливости (как и от всего того, что пишется о Боге в богословских суммах и учебниках). Итак, если бы, несмотря на все это, мы проиграли бы эту войну, умоляя Бога о победе во имя Его Справедливости, что оставалось бы говорить? Одно из двух: или наша цель не была справедливой, или Бог несправедлив… Да, если угодно, Он несправедлив, потому что превосходит справедливость, потому что Его справедливость не совпадает с нашей, Его пути – с нашими. Потому что перед лицом Его справедливости, которая однажды заставит пошатнуться основания вселенной, наша несчастная справедливость ничем не отличается от неправды… Следовало бы просить о победе, имея перед глазами эту грозную Справедливость, в сравнении с которой мы всегда неправы, в слезах и раскаянии: стоило бы взывать не к Справедливости, которая вне наших представлений, которую мы не смогли бы вынести, но к бесконечному милосердию, которое низвело с небес Сына Божия.
«Господи, мы всегда неправы перед Тобой, и наша справедливость ничтожна; спаси нас, ибо мы слепы и неправы и не знаем Твоих путей. Удержи Свой меч правосудия и даруй нам победу над врагом, которому ты позволил вторгнуться во Францию. Поскольку ничто не происходит помимо Твоей воли, и Ты – Господь всех земных народов, и наказание Твое во имя их высшего блага…»
Но ослепление «автономной» светской моралью ожесточило сердца, даже принадлежащие Церкви. И давно уже забыто то, что было известно лишь Филиппу де Коммину, мудрому советнику Людовика XI, весьма рассудительному в политических вопросах: «Весьма правдоподобно, что Бог выбился из сил, показывая нам многочисленные знаки и наказывая нас розгами во имя преодоления нашего скотства и невежества… И кто нашел бы лучшее лекарство от них, если даже Богу это не удается?»
Меньше трех недель назад, в воскресенье 26 мая, огромная толпа заполнила площадь Пантеон и улицы, прилегающие к Сент-Этьен-дю-Мон. Мощи Святой Женевьевы несла процессия, сопровождаемая епископами и канониками. Святая покинула свое святилище впервые за многие десятилетия. Желая прибегнуть к помощи той, что остановила неудержимый натиск гуннов и спасла парижский Сите, быть может, своим заступничеством изменив судьбы Франции, которые решались на Каталаунских полях. Вся эта толпа знала, мы знали, что великое сражение разворачивается во Фландрии, и что многие из наших близких находятся на грани смерти, а может быть, убиты. Мы знали, что Франция в опасности. Тем не менее, небо было синим, летнее солнце сияло над небом Парижа, равного которому нет нигде на свете. Молились. Было слышно тихое пение женщин и детей… И все же, какое-то легкомыслие владело сердцами, беспечность, которую хотелось принять за надежду. Святая защитит свой город, свою страну. Не нужно волноваться и нечего менять. И этот молебен был больше похож на праздник, после которого каждый возвращается к себе домой, с легким и беззаботным сердцем. Оба моих сына играли с другими детьми, пуская кораблики в Люксембургском саду. Мы доверились Святой Женевьеве, покровительнице Парижа, нашей покровительнице, и оставались спокойными и улыбающимися. Но святые идут дорогами Божьими, которые не совпадают с нашими… На следующий день, капитуляция бельгийского короля открыла немцам дорогу в Париж.
[1]Поль Рейно (Reynaud) (1878-1966), французский государственный деятель, последний глава Правительства Третьей республики (прим.перев.).